Миля Гайдамаченко. Жестокий романс

Историю жизни порой выводят страстные скрипки знойного аргентинского танго, невесть как прижившегося в пахнущей чабрецом и полынью малороссийской степи. А любовная история безжалостно рвёт сердце в клочья цыганскими гитарными переборами. Одно слово — привычный провинциальному обывателю минувшего века жестокий романс.

Укрощение чемпионки

Для девчонки, впервые выбравшейся за пределы полтавского хутора, на шумной ярмарке много интересного и чудного: новые лица, диковинные товары, необычные развлечения, куда более любопытные, нежели бычки, привезённые на продажу. Чудней же всего — парящий над разномастными торговыми рядами яркий полотняный шатёр цирка-шапито.

А в нём — рослый пожарный в брезентовом мундире с медными пуговицами и начищенном до блеска шлеме, солидно топорчащий нафабренные усы шпрехшталмейстер, гибкие черноглазые лезгины-наездники, катающие под бледной кожей клубки мышц силовые акробаты. И, конечно, женщины-борцы в обтягивающих рейтузах и атласных перевязях, усыпанных медалями.

Единственное представление! Неподражаемая труппа Мюллера. Всемирно известные соперницы и победительницы на гамбургском турнире прославленных и многократных чемпионок Российской империи Марины Лурс и Маши Матлос, сестры Ивана Поддубного! Она, словно зачарованная, раскрыв рот, наблюдала за происходящим на арене с дешёвого верхнего ряда. Восторженно хлопала, замирала вместе со зрителями и, словно во сне, откликнулась на призыв шпрехшталмейстера.

Согласилась на единоборство с абсолютной фавориткой выступления, безжалостно опрокинувшей перед этим на усыпанные опилками войлочные маты всех иных претенденток на победу. Именно тогда и прозвучало впервые под куполом её будущее цирковое имя: Миля.

А дальше случилось невообразимое: привыкшая укрощать строптивых бычков девочка сделала обманный финт, бросок, ловкую подсечку, толчок и… прославленная победительница под восторженный рёв публики оказалась уложенной в опилки на обе лопатки.

А уже вечером с мамой девочки был заключён контракт, скреплённый подписями и полновесными золотыми империалами, а сама Мелания Гайдамаченко, теперь уже навсегда Миля, в артистическом фургоне, запряжённом каурой парой, направилась в своё первое путешествие — город с загадочным названием Лодзь.

Непобедимая Миля

Застенчивая девочка с заброшенного хутора вжилась в амплуа непобедимой воительницы-амазонки. На арене она становилась другим человеком. Гвоздём её выступлений было единоборство с разъярённым быком. На пальцы обеих рук Миля надевала стальные с позолотой острые наконечники, которыми теребила и колола, подобно испанскому тореро, холку быка.

Воткнув наконечники в ноздри животного и сжав пальцы, она одним ловким движением опрокидывала быка на арену. Конечно, то были игры со смертью — ведь победа априори не могла быть договорной, но за это публика и обожала выступления Мили. Однако наступил момент, когда и непобедимая Миля потерпела сокрушительное поражение. Не от животного, от человека — щеголеватого дворянского сына Степана Михайленко.

Конечно, она понимала всю пагубность запретной неравной любовной страсти и иллюзорность обещанного ей рая, но сердце Мили замирало, а губы так сладко таяли под его поцелуями. Он, наследник богатого дворянского рода, владелец особняка с золочёными кариатидами на тенистой одесской улице, охапками алых роз усыпал цирковую арену, допьяна поил шампанским всю труппу, безудержно сорил деньгами и… словно школяр, немел, целуя её руки и замирая у её ног.

Он предлагал ей весь мир и не мог предложить себя — семья бы прокляла этот брак. А ей, носящей под сердцем его ребёнка, было тоскливо и одиноко без него на водах и в опере. И нестерпимо холодно бессонными ночами у пылающего камина в ангажированных для неё апартаментах.

После революции

О цирковой арене пришлось забыть. Сыночек, точная копия отца, её Сашенька родился в 1910-м. Отец дал ему отчество, фамилию и горделивую осанку. А звания дворянского не дал. Может, к лучшему? Империя катилась к своему неминуемому распаду. Да и сам Степан, потеряв любовь, отчаянно искал смерти: и под обстрелом германских бронепоездов в Мазурских болотах в 1914-м, и на Каховском плацдарме в 1920-м, во время беспощадной самоубийственной танковой атаки на позиции красных.

Когда сгинул, где нашёл свою пулю — доподлинно неведомо. То ли в Крымтаевских садах и расстрельных «зем-лячкиных» и «белакуновских» рвах у Симферополя, то ли на Маразлиевской в кровавых подвалах одесской чрезвычайки.

На исходе НЭПа, попав с оказией в Одессу, Сашенька пришёл к фамильному особняку со сбитым гербом и заколоченным парадным входом — к пахнущей мочой и нечистотами коммуналке, и долго искал кого-либо, помнящего бывших жильцов. Доживающая в подвале старуха — былая прислуга — признала байстрюка и боязливым шепотком поведала, что хозяина видели в городе в самом начале 1920-х, но дома он не появлялся, а после и вовсе пропал.

В смуте революции и Гражданской войны, объявивших мир хижинам и войну дворцам, сгинули и отложенные Милей на старость накопления, и средства с банковского счета, открытого Степаном на имя сына, и опостылевшее одинокое кресло у камина, и сами апартаменты, в которых находился камин. Судьба забросила Милю и её сына на Екатеринославщину, в Александровск.

Со временем место рядом с Милей занял тихий и незаметный местный мастеровой с аккуратно подбритыми усиками и навечно въевшимся в загрубевшую кожу рук машинным маслом. История даже не сохранила его имени. Лишь отчество — Прокофьевич. Так уважительно звал его Сашенька. Нашёл ли новый мужчина место в сердце Мили? Как знать.

Но рядом с ним ей было спокойно и надёжно. Тем более что повзрослевший Саша, стройный рабфаковец, все больше времени уделял другой женщине, вздыхая по ночам под окнами юной соседки, сестры закадычного приятеля Виктора, Веры Печерской. Дело шло к свадьбе. Нет, Саша не отдалился от матери, но Миля понимала, что ещё немного, и у него начнётся новая, отдельная от неё жизнь. Это и печалило её, и радовало.

Миля умерла в марте 1935-го от почечной болезни. Былые цирковые травмы и хвори сделали своё дело. В больнице у её постели поочерёдно дежурили и Прокофьевич, и Саша, и даже его друзья, но что они могли сделать? Лишь пытаться облегчить страдания умирающей своим вниманием, пряча слёзы под натужными улыбками, больше похожими на плохо наложенный цирковой грим.

Через год у Саши и Веры родилась дочь. А Прокофьевич так и остался жить с ними, нянчить названную внучку. «Алка-палка, — приговаривал он, разыскивая в соседских посадках шаловливую девчонку, — по чужим дворам скакалка».

Другая эпоха

Эпоха жестокого романса близилась к закату. Наступало время бравурных маршей, славословий «великого вождя», чёрных воронков и… доносов, возведённых в ранг обязательной добродетели. Анкетные данные, в которых от позабытого Степана Михайленко остались только имя и фамилия, позволили Саше вступить в партию и стать со временем директором разместившегося на задворках железнодорожной станции электротехнического производства.

Однако натуру не переделаешь. В ответ на настойчивое предложение дополнить, «исключительно для собственного спокойствия», свидетельскими показаниями обвинение во вредительстве и шпионаже главного инженера завода он дал пощёчину следователю и собственноручно директорским вечным пером написал заявление на имя наркома внутренних дел с подтверждением невиновности подчинённого. Говорят, чудес не бывает, однако в тот раз заявление сыграло свою роль: беда прошла стороной.

Осенью 1941-го Александр Михайленко возглавил эвакуацию завода. Погрузил в эшелоны все подчистую — и оборудование, и рабочих с семьями. В теплушке на ящиках со станками ютились и его жена, и тёща и дочь.

А вот тихий и неприметный Прокофьевич уезжать наотрез отказался: занемог не ко времени. Да и за домом приглядеть надобно. Не бросать же на разграбление. Александр пытался переубедить упёртого отчима, но где там! Так и уехали. О судьбе Прокофьевича узнали только в 1950-м, ненадолго вернувшись в Запорожье.

Немцы расстреляли его меньше чем через месяц, по доносу, вместе с другими подпольщиками-коммунистами, оставленными для нелегальной работы в городе. Предателем оказался сосед, живший в доме напротив, по Трудовой. Так что могилка Прокофьевича — общий расстрелыный ров в посёлке имени Сталина.

А Сашенька, Александр Степанович, носивший теперь, как когда-то отец, офицерские погоны с двумя широкими просветами, растил дочек и директорствовал. Строил новые заводы и налаживал на них производство. В Ташкенте, Запорожье, Саратове.

А в 1961-м погиб. Глупо. Нелепо. Чистил после охоты карабин. Всё произошло так неожиданно, что никто не мог поверить в досадную случайность. Застрелился — не иначе! На завод на всякий случай направили министерскую комиссию, для перестраховки запретили на похоронах играть заводскому оркестру, а партийное начальство устроило в час панихиды в горкоме партактив.

Ни орудийного лафета, ни орденов на алых подушечках. Ни оружейного салюта. За гробом шли только родственники и рабочие. И наплевавшие на запрет заводские музыканты. Только играли они не партийные гимны и не торжественные марши, а негромкие печальные мелодии. Почти забытые жестокие романсы.

…На тенистой улочке академика Веснина, в глазеющей на Хортицу девятиэтажке с вечно неработающим лифтом живёт милая женщина. Алла Александровна Морозова, в девичестве Михайленко. Дочь Саши. Внучка Мили Гайдамаченко. Когда она перебирает старые семейные фотографии, поверьте, в её квартире звучат цирковые фанфары. И ещё такие несовременные жестокие романсы. Негромко, еле слышно, но… достаточно лишь прислушаться! И тогда…